Я прошу мои белые ночи.
Я прошу мои белые...
Я прошу мои черные ночи...
Я хочу жить всюду.
Мне нужно мое черное море, мои льдины, мой север и мой город москва,
мои люди, мои клубы, красота моих башен, моих башен двенадцатиэтажных,
моих многих людей, моих толп. И бриллианты проспекта калинина, и перламутр
влажного невского, и горячий изумруд дерибасовской. Я пропаду без этого. Я
хочу, чтобы люди мои жили и жили, чтоб души их были так же полны, как
головы, интересной работой, и жизнью нашей, и музыкой, и зеленью, и
морской водой, и дождями весенними, и трепетом к женщине, и любовью к
детям ее.
Я хочу ходить по родине. Я хочу, чтобы меня все знали. И
разговаривать долго и доверчиво. И не марать глаз неискренностью, рук не
портить дрожью.
Я хочу ходить по родине, знать все языки ее, чтоб любить всех ее
женщин, стоящих и сидящих у русских печей, у котлов и мангалов...
Я зароюсь в песок южной кушки немножко. Я прогреюсь. Я накалюсь. И,
раскаленный, бегом побегу на север. И - в снег под архангельском. Ночью в
тайге. И пусть плавится подо мной, растекается весной мой снег. И когда я
совсем замерзну и когда я окоченею, я бегом побегу на восток в долину
туманов, в долину горячего пара, ключей горячих, пахучих и упаду. И,
окоченевший, на ключах полежу, и согреюсь, и посмотрю нерест лосося, и
кеты, и крабов поем любимых, и рыбы много увижу, которая течет ртутью; мои
ребята в зюйдвестках ловят, вылавливают, рубят ее ножами... И, наевшись
рыбы и отогревшись, бегом побегу через всю родину на запад. Через урал, по
соляным местам. По волге. Задержусь в челнах на стройке, где интереснее
всего.
Я стар. Я толст. Я гипотоник и ипохондрик, но, если б мне пришлось
однажды, ушел бы я в армию или в челны. Там или там мне интереснее всего.
Или лететь в три "маха", или в лодке на севере подо льдом, или в челнах
под молодым начальством. Не знаю, как вы, а я для него все сделаю. В
челнах есть такие.
Боюсь, когда будет готово и с лязгом пойдет конвейер, станет обычно,
станет однообразно, станет то, что было. И начальники будут старыми, а я
говорил, что люблю молодым подчиняться.
Челны, челны и - на запад. Мой запад. Доступный мне запад. Запад
моего паспорта. Который дает мне право на неограниченное передвижение в
среде, ограниченной моими пограничниками. Получилось чуть-чуть ехидно, это
уж мой несносный характер. Люблю приправить патетику специями.
Итак, мой запад. Это прибалтика. Географически и человечески. Ближе к
европе. Кафе у них. Сливки сбитые. Буквы латинские, что поражает и
утихомиривает. И совершенно неясный и непонятный эстонский язык. И
красивые мужчины, похожие на мужчин, выведенных искусственно. С крупными
руками, что так нравится женщинам и нравится нам, мужчинам помельче.
Там уж я раскушу варьете. Почти ночное. Со столиками и программой.
Там уж я посижу, как иностранец с переводчиком, в темноте, в полупустом
баре. Это тоже запад - полупустой бар. И ночью пойду глядеть
средневековье. Ригу и таллин. И католиков, и их высокие-высокие соборы со
скамьями и органом, где музыка льется на спину и хочется верить, что не
умрешь, что царство небесное не отменили, а что-то будет. Потому что
нельзя же так просто - упал и перестал. И все остается людям, и что-то
остается детям. Это понятно. А хочется для себя. Хочется произрасти в
чем-то или перейти во что-то и посмотреть, что будет. Об этом тоже можно
думать среди чистых деревьев, и домиков, и молока, и пахучего масла.
А когда мне наскучит тишина и вежливость, я рухну в москву. Я ринусь
в толпу еще тихий и вежливый. И здесь мне покажут. Меня здесь заставят
быстро двигаться и брать не торгуясь и не торгуясь отдавать. Потому что
столько желающих, что желаний значительно меньше. И от грохота машин не
услышишь пианино в доме напротив и дом не увидишь от дыма, когда они
дружным газом уходят под зеленый, и постовые зеленеют в газу на подьеме.
Машины и люди. Тысячи и миллионы. Чем можем, отравляем среду
обитания. Выхлопом и перегаром. Недоверием и дымом электростанций. А жить
хочется здесь, где людей много. В этой давке и для сердца найдешь и для
беседы. Студента-математика-международника-астрофизика с толстым
портфелем. Или художника с бородой и загадочным взглядом. Без денег, но с
принципами. Или без принципов, но с продуктами.
В этой толпе можно найти трех женщин: Умную, добрую и красивую. И
полюбить всех трех сразу. И получить взаимность. После того, как вы
отчаялись найти их трех в одной.
В этой толпе можно встретить прелестную собачку, пуделя карликового с
бантом, черненького, в галифе и носочках. Здесь можно встретить злую
старуху с каменным локтем и ненавистью к миниюбкам и аппетитным коленкам в
метро напротив. Боже, от этих коленок в метро напротив у меня ломит
пальцы, и я буду думать об этом отдельно, это я вам обешаю. Вообще, я хочу
жить, пока я мужчина. Такая у меня задача. А когда этого не будет, я мирно
перейду в царство небесное, не уходя с ваших улиц. Я буду тихим, райским
старичком с румянцем, с подскрипывающим голоском, и звать меня будут
владимир михайлович, и я буду давать девочкам книжки и картинки и целовать
их глазами, светящимися от оригинальных воспоминаний.
Нет, нет. В толпе надо быть мужчиной, по крайней мере внутренне.
И ревновать.
И вообще.
В этой толпе можно найти много инженеров, которые быстро будут идти с
работы или на работу, смотря куда им интереснее или куда им больше
хочется. В любом случае у них в глазах оживление преследуемого.
В этой толпе самая читающая в мире в метро публика.
Есть несколько причин:
А) действительно интересно, что там пишут;
б) долго ехать, устаешь глазеть на чье-то лицо;
в) те же коленки, то есть прячешь нахальный взгляд в конспект;
г) не уступать место и заслонять его газетой;
д) все-таки нет своего автомобиля и вместо руля держишь журнал того
же названия.
Из этих причин и может сложиться благородный образ пассажира с книгой
в переполненном вагоне, где глаза и буквы прыгают в разные стороны.
В этой толпе можно встретить будущих больных гриппом, ныне просто
бациллоносителей. С мокрыми носами и сухим лбом.
А также врачей с портфелями, в халатах под пальто, с бюллетенями в
папках, где трафаретом выдавлено: "Катар верхних дыхательных путей".
В этой толпе можно встретить человека из автомобиля. Его легко
заметить: Он пробирается поперек, он широк в заду и вышел на одну минутку
купить чего-то - и опять в машину, чтобы гордо ехать параллельно нам. У
нас уже такого вида не будет. Даже если мы в такси. Слишком узки в заду и
сидим так, как будто оно вот-вот из-под нас выедет и оставит нас на
мостовой с чемоданами.
В этой давке вам попадутся двое. Которых я не хочу назвать
влюбленными, потому что не знаю, как они сейчас. Настоящие влюбленные, как
все дикое, разбегаются под напором цивилизации и всеобщего среднего
образования. Любовь уходит из центра на окраины. В заповедник. Глаза
мужчин утомлены встречами. Браки называются союзами. Семьи очагами. И
чтобы не влюбляться, некоторые просто договариваются под девизом: "Тебе
пора и мне пора". А влюбленные, как лани, зашедшие в город, в песнях
встречаются чаще, чем в жизни.
В этой толпе можно встретить совершенно лысых. Абсолютно. Но надо,
чтобы стало жарко, тогда они снимут шапки и вытрут головы. Тогда все
увидят и скажут им: "Ну и что? Почему вы стесняетесь? Вы же лысые".
А если у человека нет чувства юмора? Это не так видно, но очень
чувствуется. И он трудно дышит и много работает, и очень принципиальный в
толпе, и строгий, и кричит на нас. А нам хоть бы что, мы-то с юмором и
едем по своим делам и тонко понимаем, где он принципиальный, а где просто
хорошо работает...
А вот в толпе встретились молодые, серые, в серых глазах, серых
костюмах, с серыми галстуками и чемоданчиками "дипломат", где записные
книжки с телефонами и днями ангела и маленькие карты-десятиверстки с
маршрутами вверх или за рубеж. Они почему-то так любят свою страну, что
больше всего почитают заграничные командировки, и работу в посольствах, и
выезды, и банкеты. Они так любят свою страну, что за командировку в женеву
с профессором или мюзик-холлом жизнь отдадут, маму разоблачат, дядю
волосатого оближут. И все в них есть. И любовь к любому и ненависть к нему
же. И это в умном человеке с хорошей фигурой. И пройдем быстрее.
Господи. Коленки... Ах, да. Мы условились о них поговорить отдельно,
немножко выпив и откинувшись в кресле. И не на табуретке, потому что не
откинешься, а упадешь...
А есть, наоборот, инвалиды, стесняющиеся своего вида. Своих голубых
точек, или протезов, или глаза стеклянного. Они, которые потеряли это в
огне, потеряли потому, что не боялись, теперь стесняются, а мы бегаем и
стесняемся их поддержать. Это в нас что-то сидит. Это наш недостаток. Мы
потому и бегаем, что они хромают.
А есть дети, которые сами не передвигаются. Их несут. А они поют
смешными голосами и приветствуют нас и наше движение. А сейчас их несут на
руках в башлыках, в валенках, и они тоже издают свой пар, но маленькой
струйкой. Они маленькие и лицом еще не владеют и поэтому очень
естественные, на что жалуются киношники. Говорят: "От ребенка не знаешь,
чего ждать. От взрослого, говорят, знаешь". И со взрослыми киношникам
спокойно, то есть никак, то есть все за него надо придумать киношникам. И
реакцию его надо придумать. И любой взрослый с ходу сыграет, и даже
бесплатно. Потому что в них актерство всегда сидит. А что он думает,
никогда не узнаешь. До того не узнаешь, что кажется, может, и не думает
вообще. Я это про некоторых говорю. Потому что эти некоторые часто
встречаются и достигают таких крупных размеров...
В этой толпе еще много людей. И хороших. И так себе. И все себе. И
все другим. Потому что они разные. Простые и загадочные. Работают,
руководят, пилят и строгают, пишут и вычисляют, чтобы вагоны шли вовремя,
чтобы продукты в машине ехали, и пиво откуда-то и даже водка ее тоже
кто-то делает, и хлеб, хлеб каждый день, и вода, и время мирное, и животик
сытый, и в головах проблемы и вопросы, которые возникают на сытый желудок.
А мы создаем давку от своего количества и получаем синяки от кошелок
своих и чужих. На бедрах своих и чужих. Вашей жены и не вашей. Особенно в
час пик. Когда полуголые курицы расплющиваются, помидоры истекают кровью,
рукописи пропитываются повидлом. И держаться надо крепче, чтобы выйти там,
где вам нужно, а не там, где все выходят.
А жить хочется здесь, на людях. На многих людях. Жить и умереть в
огромной, огромной с севера на юг, с запада на восток, стране, где шумят
поезда, ревут самолеты. И люди ездят и встречаются, чтобы разойтись или
остаться вместе навсегда.
|